BOOK
И ВСЯ ЛЮБОВЬ Обзор книг Донны Тартт Часть 1. О радостях земных. “Щегол” Текст - Галина Рэмптон С четверть века назад один мой самарский знакомец походя сформулировал: Старость – это когда сужается круг вещей, которые тебя радуют. Подразумевались простые радости бытия, а не пафосные состояния души, типа любви, вдохновения или религиозного экстаза. Фраза шокировала и въелась в память навсегда. И далее по жизни я то и дело тихо ужасалась, замечая финиш очередной малой радости. Среди прочего угас интерес к чтению современной художественной литературы, преимущественно англоязычной, изданной в Британии и за океаном, что обусловлено территорией проживания. Ну не колышат уже конструкты чьего-то чужого ума. Жизненного пространства больше не хватает, чтоб над вымыслом слезами обливаться – тут от реальной злобы дня кровь стынет, да с житейскими драмами не соскучишься – сдались ещё чужие и выдуманные! В общем, поезд ушёл и станцию фикшн проехал определённо. Замётано, возврата нет. И вдруг нате вам, стряслось невероятное, но очевидное: по доброй воле и без принуждения, в один присест осилила целый роман! Книжища здоровенная, страниц ровно семьсот семьдесят одна. В отзыве на неё, пусть и архи-хвалебном, некто Стивен Кинг ехидно советовал читателю обращаться с томиком аккуратно – ежели, неровен час, уронишь себе на ногу, травмы не миновать. К тому ж фолиант в твёрдой обложке – чай, за кровные 20 фунтов. Весит примерно столько же. Ну пусть половину. Не выронила однако. Держала цепко, из рук не выпускала, пока не добила до конца, не имея сил оторваться. И ведь не криминальное чтиво, не вполне триллер, не так, чтобы уж совсем про любовь, не утопия и не анти-, не про вампиров, русских шпиёнов или живых мертвецов, не про родителей-изуверов, не про кошмары социалистического ада. Из газет я уже знала, что название роману дала малоизвестная картина, почти миниатюра (размером меньше листа бумаги формата А1) одного из самых блестящих учеников Рембрандта - нидерландского художника 17-го века Карела Фабрициуса. На ней крохотный щеглёнок сидит на насесте, привязанный за лапку к железному кольцу, весь такой настоящий, живой и грустный в неволе. Я успела узнать, что Фабрициус особое внимание уделял оптической точности, и что интимность и простота картины почти затмевают мастерство, с которым она написана. Гармония цвета и формы, шероховатость текстуры красок, мечта о воле, совершенность несовершенства, преходящесть и бесценность маленькой жизни – реальной и запечатленной, птичьей и человечьей – всё это сублимировано в картине мастера. И много, много большее. Ещё не раскрыв книгу, я уже была в курсе, что в возрасте тридцати двух лет Фабрициус погиб вместе со всей своей семьёй в Дельфте, при взрыве порохового склада, который разрушил треть города, и унёс много жизней. И что уцелели и дошли до нас лишь считанные полотна Фабрициуса; среди них – «Щегол». И что вся эта история, начиная с самой картины, теперь приковала к себе возбуждённое внимание (чтобы не сказать: ажиотаж) читающей части человечества, а к «Щеглу», который выставлен в Гааге, в художественной галерее Маурицхёйс, не зарастает народная тропа поклонников Донны Тартт и её нового супер-бестселлера. Впрочем, туда устремляются и те, кто книги не читал: благодаря ей, маленький шедевр нынче у всех на устах. Но хотя картина-то реальна, Тартт поместила её в начисто вымышленную, целиком придуманную ею ситуацию и в три временных отрезка: примерно в «наши дни», в начало нулевых, и в те годы, что прошли между нашими днями и уже больше не нашими. «Щеглобум» довёл до моего сознания, что практически всё повествование, кроме начала и конца, - флэшбэк, вспышка памяти главного героя: Теодора Деккера. Как он умудрился за несколько часов навспоминать на сотни страниц – дело десятое. И как удалось тогдашнему, в начале нового Милленниума, тринадцатилетнему Тео уместить в фокус своего внимания, усвоить, загрузить в свою память, а потом распечатать широчайшие панорамы пространств и событий, полутона человеческих отношений, микроскопически точные детали окружающего мира, тончайшие оттенки переживаний, неподъёмные для разума подростка, будь он хоть трижды гением – меня тоже не больно-то волновало. Потому что, сыгнорировав назойливые спойлеры рекламы, и придушив в себе малейшие поползновения к скепсису, я позабыла обо всём на свете и с первых же строк влилась и впилась в «Щегла», как чорт в грешную душу. Я ушла в него, как батискаф – на океанское дно. С головой, с руками и ногами, на десять дней, почти без сна, еды, работы и пользы для живых людей, пропала в нём, как полярник Скотт – во льдах Антарктики. Я попала под гипноз этого романа, со всеми потрохами погрязла в нём, потеряв себя. А когда дошла до последней точки, то не сразу нашла, долго не могла (и не хотела) вернуться на круги своя, туда, где Тео, с его вариантом Вселенной, с его грехами, двойной игрой, кошмарами и прозрениями, с его горячечными рефлексиями в полубреду-полуяви и балансированием на острие ножа – не было и в помине. Примерно с месяц потом настоящее интересовало меня в той же мере, в какой одержимого занимает всё, кроме предмета его помешательства, без ума влюблённого – всё, кроме объекта его страсти, а шелудивого – любая мысль, кроме как о бане. Я прожужжала «Щеглом» все уши родным и знакомым, опротивев не только им, но и самой себе. Уже прочитанный килограммовый кирпич «Голдфинча» я повсюду таскала с собой, а ночью прятала его под подушку. Так и продолжала по инерции жить внутри «Щегла», пока реальность не выволокла меня оттуда за шкирку, и не дала хорошего пинка. Подобно тому советскому востоковеду, который в Японии на каком-то банкете впервые встретил профессиональную гейшу и пребывал в блаженной уверенности, что та весь вечер подмигивала и улыбалась лишь ему одному, тогда как плутовка успела охмурить всех мужчин за столом, я поддалась иллюзии, что эта книга написана специально для меня. Это - моя книга. И если она - на любителя, то им я как раз и оказалась. Меня ничуть не смущало, что жизнь в ней была не та, какую я знаю, не та, которая есть на самом деле, а та, что от начала до конца сочинила Тартт. В этой, реальной жизни я - простой смертный, который, так же, как все, с переменными охотой, покорностью и успехом, тянет лямку земного бытия, становясь то игрушкой, то баловнем, то изгоем и подопытной морской свинкой Бога (или Рока?) - с давно уж наработанной и вроде бы устоявшейся системой координат Добра и Зла. А в той я сделалась отвязным, надмирным, бестелесным и безбашенным невидимкой, соглядатаем, конфидантом, немножко соучастником и подельником, свободным радикалом, начихавшим на ограничения, условности, законы и нормы морали. Мне не перед кем было держать ответ за содеянное, не за что каяться и не о чем сожалеть. В ту жизнь меня допустили с единственным, жёстким, но резонным условием: быть преданной тексту, предельно и безраздельно внимательной к нему. Титанических усилий, впрочем, не понадобилось - полный лексических и метафорических щедрот, точный в каждом звуке, ритмически и синтаксически непогрешимый, почти музыкальный, текст сам читался. Все случаи когда-либо ранее испытанного мною саспенса, то есть, подвешенности, беспокойства в ожидании развязки, бледнели и меркли перед тем, что я чувствовала, открывая каждую новую главу «Щегла». Кстати, за одни лишь их названия можно было влюбиться в книгу до потери пульса: «Урок анатомии», «Морфинный леденец на палочке», «Бадруддин», «Ветер, песок и звёзды», «Идиот»... Эпиграфы к ним, правда, показались мне чрезмерными. Если чтение вообще можно отнести к разряду увеселительных мероприятий, то читать «Щегла» было истинно адовой забавой. Ведь его саспенс - не книжного и не киношного свойства. Лениво любопытствовать, чем дело кончится - так вопрос не стоял. Лично в меня вселилась животная материнская тревога за Тео: только бы не прокололся! Не замёрз, не заболел, не оголодал, добрался из погибельного Лас Вегаса в родной Нью Йорк, нашёл кров над головой и попал бы, наконец, к добрым людям под крыло! Только бы не угодил за решётку или в лапы соцслужб, не сошёл с ума, не потерял сокровища и ласкового пёсика-мальтийскую болонку Попчика, не погиб от передозы или бандитской пули и не наделал ещё больших глупостей! И поскорее выбросил бы свои поганые пилюльки нафиг, форева! Всё остальное – нерелевантно. Я молила его: любой ценой, выживи, Тео. Без паники: нам бы век простоять да жизнь продержаться. В угаре эмпатии, жадно глотая страницу за страницей, я посылала ему, юному и уже повзрослевшему - на Манхэттен, в Неваду, в Амстердам - телепатические сигналы: Тео, деточка, с тобой случилась дикая, непоправимая беда. Да, убита твоя любимица, умница-раскрасавица, подруга и защитница, искусствовед и хороший человек: твоя мама Одри. Ты потерял её, потерял точку опоры в жизни, а заодно и крышу над головой, вместе с дорогими тебе мамиными вещицами. Ты больше ничей не сыночек - озорной, впечатлительный, умный, опрятный и хорошо воспитанный. Ты теперь - сирота бесприютная. Весь твой мир в одночасье рухнул, уничтожен бомбой террориста, взорван в музее Метрополитен, куда тебя с мамой занесла нелёгкая в ненастный и несчастный день, и где среди обломков, в клубах дыма и пыли, началась твоя эпопея со злосчастным шедевром и с таинственным перстнем. В нежном, самом ранимом возрасте, бесправный, слабый и уязвимый, ты остался один на один со злодейкой Судьбой. Всё так, всё ужасно, но это ещё не повод губить себя. Одиночество в сущности не такая уж страшная штука, если вдуматься, и с этим вполне можно жить. Всё утрясётся - вопрос времени. Да и не столь уж космически ты одинок. Ну пусть не особо заладилось с выморочным и эксцентричным (по меньшей мере) семейством Барбуров, в их фешенебельных апартаментах на Парк Авеню, но ведь есть же в Большом Городе и замечательный антиквар Хоби, похожий на ирландского поэта со старинного дагерротипа, есть рыжеволосая фея Пиппа - такой же подранок, как и ты... Пока я эдак причитала, медленно, но верно раскручивалась бешеная спираль интриги. Всё оказывалось много сложнее, нелинейнее, запутаннее. Как чорт из коробочки, вдруг выскочил на сцену беглый папашка Ларри Деккер, игрок и алкаш, обуреваемый и другими смертоносными страстями. С ним - шалава Ксандра (глаза, как пули, мелкие, щелястые зубки, загар, ванильная вонь блеска для губ и какого-то дрянного диетического коктейля, химически стимулированный сдвиг по фазе, все дела). И ухнула твоя тихая жизнь в тартарары, захороводилась опасной свистопляской, и завеяло тебя, дружище, в места странные и отдалённые, куда Макар телят не гонял. Твоя комната теперь похожа на ту, где в телевизоре обычно убивают стюардессу. А небо над тобою - огромно, как то, что простирается над океаном, тонкий, горячий воздух щекочет ноздри пыльными запахами пустыни. И кругом - пустыня, холодная пустота минерала, неон и бетон, бензозаправки, автопарковки, супермаркеты и драгсторы, бесконечные ряды одинаковых пригородных домов, напоминающих надгробья. Всё меньше надежды на то, что герою удастся выбраться живым и невредимым из роковой переделки. Обнажаются всё новые слои, залежи, горизонты неведомого ему, чужеродного и пугающего мира. Вусмерть грозят укатать пацана крутенькие американские горки. И здесь, в Неваде, и далее, годы спустя, в коловращеньи нью-йоркского высшего света, в глухих бруклинских переулках, в тёмном подбрюшьи мира искусства, в хрустальную рождественскую ночь на опустевших улицах Амстердама - мягко и незримо, но всё настойчивее, ближе, интимнее подползают казённый дом, долговая яма, безносая с косой... И Тео, вопреки моим увещеваниям, бросается всем напастям прямо в распростёртые объятья. Ах, Донна, Донна, вундеркинд из Диксиленда, вечная девочка-загадка - и чего ты только не насочиняла за одиннадцать-то лет! Одного прекрасного и ужасного Бориса Павликовского на отдельный том хватило бы. Он возник из ниоткуда, подал голос с «камчатки» на уроке, где шла дискуссия о Генри Торо. А потом заполонил собою лучшие главы «Щегла» - этот Гаврош эпохи глобализации, диккенсовский Artful dodger, Ловкий Плут новой формации, маленький разбойник, корсар 21-го века. Неприкаянный, заброшенный и зашуганный своим жестоким отцом - украинским горным инженером - парубок к своим пятнадцати годам успел исколесить весь белый свет, от Аляски до Саудовской Аравии. Борис - полурусский-полуполяк-полуукраинец (почему бы и нет?), родился в Австралии, философ и полиглот, в т.ч. по части блатной фени с матом. Орфографических ошибок в русско-украинских эксплетивах от Донны не дождётесь, всё точно, как в аптеке. Борис уже изрядно понадкусывал запретных плодов с Древа Познания. Поначалу неряшливый заморыш, одной ногой в отходняке, беззащитный и беспризорный шкет, а ближе к финалу - хитрый, как лис, и всемогущий, как Аллах, весь в Армани, платине и брильянтах - стал найлепшим корешем бедного Тео на всю оставшуюся книгу, хотя и не без продолжительных тайм-аутов. Храбрый, коварный, преступный и неотразимый хлопец до того гипер-реален и узнаваем, что начинаешь сомнамбулически искать номер его мобилы в своих «контактах» - помнится, тебе ж этот мальчиш-плохиш и чловек з желяза встречался где-то в пампасах, кажется, на рубеже столетий... Не так ли полубессознательно и невесть в какой реальности шукаем мы крохи любви там, где она и не ночевала? Как искал её Тео, а она ему всё не улыбалась и вряд ли уже когда сподобится. Вообще-то он и сам всё резюмировал, вернее, Донна Тартт - его устами. Мол, в некой средней зоне, по краю радуги, в пространстве между «реальностью» и точкой, где наш разум её постигает, между этими разными и размытыми поверхностями, являются нам красота, магия, искусство. И вся любовь. И только-де ради шанса вступить в эту многоцветную нейтральную полосу между правдой и неправдой, и стоило пускаться во все тяжкие, а потом на этом свете задержаться, чтобы сесть и написать историю про Финча. Стоп, так не пойдёт. Читайте роман сами, дамы и господа. Не упускайте эту радость - редкую что в старости, что в младости, с учётом смутных времён на дворе. Донна как-то (не сразу ли после своего дебюта?) обмолвилась, что носит в себе всего пять книг. Три теперь готовы, до четвёртой, если сильно постараться, через десяток годков хоть и сложно, но можно ещё дожить. На пятую рассчитывать уже не приходится. Не для меня, как говорится, придёт весна. (2015, Норфолк)
© RussianUK. Alll rights reserved Tel: 0208 445 6465
HOME HOME